Митрополит Никодим (Руснак): Господь управляет шествием моим

Автобиографическая статья, опубликованная на портале “Православие и мир”.

Я ясно представлял себе все трудности, которые меня ожидают

Жребий брошен

Николай Руснак впервые сфотографировался в 17 лет

Я покидал пределы моей родной Буковины зрелым, сформировавшимся духовно в монашеском подвиге человеком, которому праведный и благой во всех делах Своих Бог даровал призвание на Свою святую службу, выше которой не может быть ничего. Меня ждали расположенные в Сергиевом Посаде (Загорске) Московские духовные школы — Семинария и Академия. На протяжении более полутора столетий они были связаны со святой обителью преподобного Сергия Радонежского. Под его молитвенным покровом в Троице-Сергиевой Лавре богословское образование тесно соединялось с пастырским душепопечением. В этих всемирно известных духовных школах мне предстояло дополнить свой опыт духовной жизни глубиной богословского ведения.

Я ясно представлял себе все трудности, которые меня ожидают. Ведь садиться вновь за ученическую парту мне предстояло после 17-летнего пребывания в монастыре. Но я был уверен в том, что благодаря многолетней духовной закалке, полученной мною в монастыре, я смогу преодолеть любые затруднения. Я чувствовал в себе силы для того, чтобы следовать призыву Апостола Петра: «Взрастайте в благодати и познании Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа». Я был преисполнен стремления усваивать знание, перенимать полезное у других, неутомимо постигать глубины богословия. Мне казалось, что ближайшие несколько лет не сулят мне каких-то особых, неожиданных поворотов в моей судьбе, что они будут заполнены лишь слушанием лекций, чтением, осмыслением услышанного, прочитанного, усвоенного.

Но Промысел Божий выше всякого человеческого разума и того, о чем мы мечтаем. «Как небо выше земли, так мысли Мои выше мыслей ваших», — говорит Господь. И дальнейший мой рассказ еще раз подтверждает истинность слов Священного Писания: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Учеба в Сергиевом Посаде и священнослужение в Москве

Я сравнительно быстро освоился в новой, непривычной для меня обстановке: познакомился с учащимися и преподавателями, с громадным интересом слушал и конспектировал лекции, выступал в семинарах, часами просиживал в библиотеке, осваивая богатейшее духовное наследие корифеев православной богословской мысли. Во время моей учебы в Московских духовных школах там преподавали такие выдающиеся ученые, как доктора богословия Николай Петрович Доктусов, Старокадомский, Иван Иванович Шабатин, профессор Георгиевский. Они и многие другие преподаватели, не жалея сил, раскрывали нам неисчерпаемое богатство богословия, щедро делились с нами своим многолетним духовным опытом. Благодарная память о многих наставниках Московских духовных школ навсегда сохранится в душе моей.

Разумеется, во второй половине 50-х годов XX века преподаватели не могли рассказывать нам об истинной, трагической истории нашей Святой Православной Церкви в советское время. Но эти пробелы в нашей академической подготовке восполнялись беседами с жертвами и очевидцами жестоких гонений на Церковь. Так, в 1956 году я поехал на Рождественские каникулы в г. Архангельск, куда был переведен Черновицкий епископ Феодосии (Коверницкий). Он рукополагал меня в сан иеродиакона, а затем и иеромонаха в Черновицком Свято-Духовском Соборе. Владыка Феодосии принял меня с отеческой любовью. Он попросил меня поехать на Рождественские дни в село Матигоры, Холмогорского района, Архангельской области, отдаленное от Архангельска на более чем 200 км. Вокруг этого прихода в радиусе более 100 км не было действующего православного храма. Настоятель прихода, 80-летний старец, заболел и служить уже не мог. Я охотно поехал туда. Храм села Матигоры находится на вершине кручи, над рекой. Прихожане шепотом рассказывали мне о том, что во времена сталинизма на эту кручу приводили узников — группу за группой — и расстреливали их. Мертвых и полуживых сбрасывали с этой кручи в бурлящую реку, воды которой неслись в холодное Белое море.

Тяжкие телесные и душевные муки претерпевали в это время исповедники наших православных народов в Соловецком, Валаамском, сибирских и других монастырях — Святынях нашей земли, превращенных гонителями веры в лагеря смерти. Но слугам сатаны не приходило в голову, что эти узилища станут для истинных христиан Алтарями священнодействия наших православных народов. Как невозможно счесть песчинки на берегу морском, так невозможно счесть и святых подвижников на наших славянских православных землях. И эти Святые подвижники у Престола Божьего непрестанно молят за нас Христа, Бога нашего.

Слева направо: иеромонах Никодим и иеродиакон Антоний (Вакарик), с 1992 г. – митрополит Черниговский и Нежинский (фото 1948 г.)

Вскоре после запечатлевшейся в моей памяти поездки в Архангельскую область мне довелось совмещать учебу в Духовной Семинарии с пастырской деятельностью. Дело в том, что мою мать вскоре после ее вступления в монастырь постиг тяжелый недуг — паралич, и в таком мучительном состоянии она пребывала 12 лет. Все эти годы за ней ухаживала одна благочестивая, сострадательная инокиня Иустина (Веренько). Но за уход надо было платить.

Я обратился к ректору Духовной Семинарии и Академии, протоиерею Константину Ружицкому и к инспектору Московских Духовных школ, выдающемуся богослову, философу и историку Николаю Петровичу Доктусову и попросил их походатайствовать перед Московской Патриархией о том, чтобы мне разрешили по воскресеньям и праздничным дням служить в одном из московских храмов и таким образом зарабатывать средства на уход за больной матерью. Такое разрешение было получено. Я был определен для служения в московский Свято-Скорбященский храм, расположенный на улице Большая Ордынка. Настоятелем этого храма в то время был протоиерей Михаил Зернов (впоследствии — Архиепископ Киприан, Управляющий делами Московской Патриархии). В Свято-Скорбященском храме находилась икона Богоматери всех скорбящих, перед которой свершались молитвословия и акафисты, что изобильно питало меня духовно. И хотя мне было трудно совмещать напряженную учебу со священнослужением, это совмещение оказалось чрезвычайно полезным для моей дальнейшей деятельности.

Через много лет, выступая перед преподавателями и учащимися Харьковской Духовной Семинарии как ее ректор, я сказал: «Многие спрашивают меня, где я учился, какие науки изучал, откуда почерпнул знания в области литературы и искусства, кто учил меня разбираться в экономике и дипломатии и т. д. В таких случаях я отвечаю, что получил образование не только в духовной Семинарии и Академии, а учился и учусь до сего дня у книги жизни, познанию которой нет предела».

Служение в московском Свято-Скорбященском храме вселяло в мою душу чувство своей полезности, нужности людям. В этой связи расскажу такую историю. В одно из воскресений Рождественского поста настоятель Свято- Скорбященского храма, протоиерей Михаил Зернов благословил меня пойти по указанному им адресу и причастить тяжело больного человека. В то время это было нелегкой задачей для священника — посещать дома, да еще в Москве. Подойдя к дверям указанной мне квартиры, я нажал на кнопку звонка. Дверь открыла видная женщина. С первого же взгляда можно было удостовериться в глубокой интеллигентности, присущей этому человеку. Я спросил ее, приглашала ли ее семья священника. «Да, батюшка, заходите», — приветливо откликнулась она и проводила меня в комнату, где на кровати лежал изможденный мужчина лет сорока пяти. Я попросил женщину и ее дочку выйти в другую комнату, а сам приступил к совершению Святого Таинства Исповеди. Болящий, по имени Василий, сказал мне: «Батюшка, я пригласил тебя не для того, чтобы ты меня успокаивал как больного. Я взрослый, все понимающий человек, более того — работник ЦК КПСС. На протяжении всей своей жизни я сознательно боролся против Церкви и против Бога. Я болен раком, и мне остается два или три дня жизни. Ты мне ответь: Бог может мне простить то, что на протяжении всей своей сознательной жизни я воевал против Него или нет?».

Я стал мучительно размышлять: что ответить этому больному, чтобы помочь ему? Господь Милосердный отозвался на мою внутреннюю мольбу, обращенную к Нему. Я вспомнил про разбойника, каявшегося на Голгофском кресте, и сказал больному: «Если вы способны к такой глубокой вере в Господа, которой проникся разбойник, висевший на кресте и просивший помянуть его в Царствии Небесном, то Господь и вам скажет так же, как ему: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». Я верю, что Господь простит вам». Лежавший передо мною больной судорожно схватился обеими руками за мою руку и почти в истерике, рыдая, воскликнул: «Я верю, верю: наш Господь меня простит!»

Эта святая исповедь на всю жизнь осталась для меня, как духовника Православной Церкви, назидательным уроком. После исповеди я причастил больного. Он успокоился, а потом вновь начал плакать и сказал: «Батюшка, у меня есть еще один грех, который я не могу исправить. Моей дочери Марии уже 18 лет. Когда она была маленькой, ее хотели окрестить, но я категорически запретил это делать». И на этот раз я утешил его, заметив: «Это дело поправимое, позовите дочь к себе, скажите ей об этом, и вы освободитесь от этого греха». Он пригласил дочь к своей постели. Девочка припала к его коленям, и он повинился перед ней: «Доченька! Прости меня, я запретил тебя крестить, когда ты была маленькой!» Заливаясь слезами, она утешила его: «Папочка, родной! Будь спокоен, я крещусь!»

С трепетным волнением я оставил их дом. Через два дня, во вторник, в храм пришли люди и сообщили, что исповеданный мною больной умер. Перед смертью он просил, чтобы отпевал его я. С благоговением выполнил я последнюю волю покойного. А еще через два дня, в четверг, я был приглашен в дом усопшего и совершил Таинство Крещения над его дочерью. Так, Богу содействующу, при сострадании к кающемуся грешнику я приобрел духовное утешение на всю свою жизнь.

Мое прилежание в учебе и ревностное служение в московском Свято-Скорбященском хроме были замечены церковным руководством.

Митрополит Никодим (Ротов)

В декабре 1957 года, в одно из воскресений, я, как всегда, пришел в храм для чреды своего служения. Настоятель храма, протоиерей Михаил Зернов беседовал в алтаре с незнакомым мне иеромонахом. Я приблизился к ним, чтобы поздороваться. Настоятель храма представил меня иеромонаху, а затем, представляя своего собеседника, сказал: «Это — игумен Никодим (Ротов), помощник Начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме. А в настоящее время Синод Русской Православной Церкви определил ему быть Начальником этой Миссии».

В непродолжительной беседе я попросил игумена Никодима о его молитвах за меня у Гроба Господнего. В ответ на эту просьбу игумен Никодим, улыбаясь, произнес: «А ты поезжай в Иерусалим и сам помолись у Гроба Господнего». Но о поездке в Святой град Иерусалим в то время мало кто мог даже мечтать. Поэтому я не придал особого значения словам игумена Никодима и этой мимолетной встрече и продолжал заниматься своими обычными делами.

Но через несколько дней меня пригласили в Отдел внешних церковных сношений Московской Патриархии. Там со мной стал беседовать секретарь Отдела Алексей Буевский. Вначале он поинтересовался, какие из богословских предметов мне больше всего нравятся, а затем, как бы между прочим, спросил: «А не желали бы Вы поехать за границу?» Недоумевая, я простодушно ответил: «Конечно, хотел бы, но не больше чем на неделю-две, чтобы не прерывать надолго учебу в Духовной Семинарии». На этом наш разговор закончился. Но неожиданные собеседования, смысл которых мне тогда был совершенно непонятен, продолжались.

Митрополит Леонид (Поляков)

В 1958 году, за три недели до Пасхи, меня пригласил к себе в кабинет новый инспектор Духовной Семинарии и Академии, архимандрит Леонид (Поляков), впоследствии — Митрополит Рижский и Латвийский. Все свои беседы с учащимися он начинал с обращения: «Миленький мой». Не стал изменять он этой привычке и на сей раз. «Миленький мой, — спросил он меня, — ты почему не сообщил мне о том, что тебя направляют в Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме?» Этот вопрос прозвучал для меня как гром средь ясного неба. Лишь после явно затянувшейся паузы я смог пробормотать, что мне об этом ничего не известно. «Ладно,— продолжил беседу архимандрит Леонид, — ступай в библиотеку и возьми у ее заведующего тетрадь со своим последним сочинением по гомилетике. Я его об этом уже предупредил. Возьми свое сочинение, за которое я тебе поставил «двойку», исправь текст в соответствии со сделанными мною замечаниями и перепиши сочинение в новую тетрадку». Надо заметить, что архимандрит Леонид явно предвзято относился ко мне. Объяснялось это тем, что я был старше остальных учащихся своего класса, за моими плечами был пятилетний стаж настоятельства в Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре, и поэтому мои соклассники частенько больше прислушивались к моему голосу, чем к предписаниям педагога-руководителя нашего класса и инспектора духовных школ, архимандрита Леонида. Из-за этого последний постоянно ставил мне по гомилетике, которую он преподавал, «двойки».

Памятуя все это, я с чрезмерной, по моему теперешнему разумению, резкостью ответил нашему инспектору, архимандриту Леониду: «Сочинение по Вашему предмету — гомилетике — я переписывать не буду, ибо считаю, что оценку Вы мне поставили заслуженно. Не буду! Пусть поставленная Вами оценка остается!» Архимандрит Леонид попытался уговаривать меня, но я оставался непреклонным и даже привел широко распространенный в среде учащихся, но далеко не бесспорный афоризм: «Что это за ученик, если он не получал «двоек»?» В конце концов, несмотря на продолжавшийся со стороны архимандрита Леонида нажим, сочинение по гомилетике я так и не переписал.

Вспоминая сейчас об этом эпизоде, я думаю о том, насколько важен индивидуальный подход педагога к каждому из своих учеников. Одного надо направить на путь истинный строгим назиданием, другого — поддержать в трудную для него минуту, третьего — поощрять в его неустанном искании истины. И главное, ко всем без исключения учащимся наставнику надлежит относиться с искренней, отеческой любовью, для каждого из них у наставника всегда должно находиться доброе слово. Недаром в народе говорится: «Доброе слово и кошке приятно». Ну, а относительно гомилетики я могу заметить, что экзамен по этому предмету я продолжаю сдавать вплоть до настоящего времени. За свое более чем полувековое пастырское и архипастырское служение я произнес не один десяток тысяч проповедей и «Слов» и не раз убеждался в том, что они благосклонно воспринимались и воспринимаются моими слушателями. А это для меня гораздо важнее, нежели «пятерка» в экзаменационной ведомости учебного заведения.

Патриарх Алексий I. Портрет

Вскоре после беседы с архимандритом Леонидом я, наконец-то, понял значение моего мимолетного знакомства с игуменом Никодимом (Ротовым). Оказалось, что он приходил в наш Свято-Скорбященский храм для того, чтобы посоветоваться с протоиереем Михаилом Зерновым, который до него был Начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, относительно того, кого из священнослужителей избрать себе в помощники. И протоиерей Михаил Зернов порекомендовал ему меня.

Наконец, решением Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского) и Священного Синода Русской Православной Церкви от 23 апреля 1958 года я был направлен в Святой град Иерусалим в качестве заместителя Начальника Русской Духовной Миссии.

На Святой земле

Мое послушание в Русской Духовной Миссии в Иерусалиме продолжалось три года — до 9 февраля 1961 г. На протяжении первого года я был заместителем Начальника Русской Духовной Миссии, а следующих двух лет — исполняющим обязанности Начальника Русской Духовной Миссии.

В Святом граде Иерусалиме, где сотворилось великое Таинство Крестной Жертвы Сына Божьего, я с невыразимым трепетом, со стесненным дыханием совершил свою первую Святую Бескровную Жертву на Святом Гробе Господнем. Преклонив свои колени пред Святая Святых мира, я не находил слов для того, чтобы выразить благодарение Богу и молить Его о нуждах всех людей и о себе, грешном. В эти священные минуты я вспомнил слова, написанные монахиней Горненской обители Викториной: «У Гроба Господня замолкают уста, только биение сердца вопиет к Богу: «Боже, буди милостив ко мне, грешному»».

Такие же чувства испытывал я и во время принесения Бескровной Жертвы на Святой Голгофе, где пролилась Кровь Господня за грехи всего мира. Там хотелось беспрестанно повторять лишь одно: «Господи, Ты пощадил разбойника, пощади и всех нас, немощных чад Твоих, и омой грехи всего мира Твоей Пречистою Кровью!» Там немели уста, там память отказывалась вспоминать чьи бы то ни было обиды и прегрешения, ибо Любовь Распятого взывала к людям: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас». Эти трепетные мгновения на Святой Голгофе сохранятся в душе моей до моего последнего вздоха.

На Святой Земле мне была дарована и великая благодать служения в Вифлеемской пещере, где 2000 лет тому назад возлежал на сене Царь мира и Господь всех веков. В моем сердце теплилось только одно желание: присоединить свои убогие слова к хору Ангелов Небесных, воспевавших над этой Вифлеемской пещерой дивное Рождение Христово.

Не раз посещал я город Назарет, где Божия Матерь через архангела Гавриила получила благовествование о том, что Она родит Божественного Младенца, где Божия Матерь и праведный Иосиф воспитывали Богомладенца Христа, Который затем, по достижении Им тридцатилетнего возраста, отправился в Свой мессианский путь. Я также трепетно молился в окрестностях Иерусалима — в Свято-Крестном монастыре, где, по преданию, было спилено дерево для Креста, на котором распяли Иисуса Христа. Не передаваемые словами чувства я испытал при посещении Элеонской горы — места, откуда вознесся на Небо Господь. Затем, во время моего пребывания на Святой Земле, было благоговейное Жертвоприношение на Гробе Божией Матери в Гефсиманском саду, а также дивное хождение по берегам Тивериадского озера, где Господь умножил пять хлебов и две рыбы для насыщения пяти тысяч народа и где после Своего Воскресения Он вкушал со Святыми Апостолами печеную на углях рыбу и преломленный Им хлеб. В селении Вифсаиде я поклонялся Святым местам, где родились Святые Апостолы Андрей Первозванный и Петр. В этих и в других достопамятных местах на Святой Земле мне не раз хотелось взять в руки священную арфу и, следуя примеру святого пророка Давида, воспевать величие промыслительной любви Божией к людям.

В 1960 году, когда я исполнял обязанности Начальника Русской Духовной Миссии в Святом граде Иерусалиме, Бог судил мне заложить в саду святой равноапостольной Марии Магдалины основу храма в ее честь. Завершил строительство этого храма архимандрит Варфоломей (Гендаровский), который в 1963 году был хиротонисан во Епископа Угличского. В его Епископской хиротонии участвовал и я. А в 1987 году Епископ Варфоломей почил в Бозе. Сотрудники Русской Духовной Миссии в Иерусалиме часто приходят помолиться в этот храм святой равноапостольной Марии Магдалины. Особенно многолюдными бывают эти моления в День ее памяти.

Святую Землю я считаю своей второй духовной Академией. И это не просто слова. В Святом граде Иерусалиме на протяжении года рядом со мной каждодневно был мудрый наставник — Начальник Русской Духовной Миссии, архимандрит Никодим (Ротов), который щедро делился со мной тем, чему нельзя научиться ни в каком учебном заведении — богатейшим практическим опытом священнослужения не только на Родине, но и за ее пределами. Правда, полное взаимопонимание у нас установилось не сразу. Архимандрит Никодим был чрезвычайно требовательным человеком. И поэтому мне поначалу казалось, что он слишком строг по отношению ко мне. И я, по своей молодости и неопытности, не нашел ничего лучшего, как поделиться своими впечатлениями о строгости своего начальника с настоятельницей и некоторыми монахинями женского Горненского монастыря, в котором я совершал богослужения по средам и воскресеньям. Монахини в свою очередь жаловались мне на чрезмерную, по их мнению, требовательность архимандрита Никодима.

Свято-Троицкий собор Русской Духовной Миссии в Иерусалиме

И вот, спустя два или три месяца после моего прибытия в Иерусалим, после обычного утреннего совещания сотрудников Русской Духовной Миссии, архимандрит Никодим попросил меня остаться. После того как все разошлись, он облокотился о стол, склонил голову на руки, прищурил глаза и спросил меня: «Слушай, отец Никодим, ты говорил, что я жесток и тому подобное?» — Поняв, что все, о чем я говорил с монахинями, ему известно, я признался: «Да, отец архимандрит, говорил». «А вот то-то и то-то говорил?» — продолжал допытываться мой неумолимый начальник. «Да, все, о чем вы спрашивали, я говорил», — покаянно ответил я. «А почему говорил?» — не отставал он от меня. «Да вот взяло за душу и говорил», — с ноткой отчаяния в голосе промолвил я.

Архимандрит Никодим, видимо, остался доволен моими честными ответами. Он поднял голову и с улыбкой предложил мне: «Отец Никодим, давай договоримся о следующем. Все мы люди немощные, у всех нас разные характеры, и поэтому, если когда-нибудь, что-нибудь «возьмет тебя за душу», ты лучше никому не жалуйся, ибо этим непременно воспользуются для того, чтобы поссорить нас. А в итоге все это отразится на нашей духовной работе — и не просто на работе, а на ответственнейшем духовном служении в Святом граде Иерусалиме». А затем он добавил: «Знаешь, что бы я тебе посоветовал? Когда, как ты сказал, тебя что-то «возьмет за душу» (а это вполне может случиться, ибо все мы далекие от совершенства смертные люди), то возьми ключ, закройся в своей келий и крой меня вдоль и поперек, пока не отведешь душу, а потом, успокоившись, приходи ко мне, и мы с тобой будем мирно и плодотворно работать на пользу Святой Церкви».

На такое, позволю себе сказать, святоотеческое, преисполненное духовной мудрости, всепрощающее наставление, по немощи человеческой, способен далеко не каждый. Так может поступать лишь тот, кто, по словам Святого Апостола Павла, «имеет веру и добрую совесть». Таким богатством, таким даром Божиим приснопамятный пастырь (а затем архипастырь) Никодим преизобиловал преизрядно.

Этот откровенный разговор не только наполнил меня глубочайшим уважением к архимандриту Никодиму; он раскрыл мне путь христианского отношения к людям, заключающегося в умении прощать своим ближним их ошибки, находить в каждом человеке зерна добра. Когда я выходил из кабинета архимандрита Никодима, мы с ним искренне, по-братски обнялись и пообещали друг другу тесно сотрудничать в возложенном на нас Матерью-Церковью послушании. С этого Богом благословенного дня мы с архимандритом Никодимом оставались искренними духовными друзьями — вплоть до его трагической смерти. С архимандритом, а затем Митрополитом Никодимом, я всегда мог поделиться своими тревогами и опасениями и всегда мог рассчитывать на его мудрый совет и поддержку.

Горненский монастырь в Иерусалиме

Горненский монастырь в Иерусалиме

Во время моего пребывания на Святой Земле мой духовный опыт значительно обогатился и за счет тесного духовного общения с монахинями Горненского женского монастыря, где, как уже отмечалось, я еженедельно проводил богослужения. Мне хочется назвать здесь имена некоторых, ныне уже почивших в Бозе, насельниц этой святой обители. Это — игумения Михаила и ее преемница игумения Тавифа, ризничная монастыря, монахиня Рахиль, монахини Викторина, Виссариона, Вероника, Евгения, Магдалина, Тавифа (впоследствии — схимонахиня Диодора), благостная Ермиония, Акилина. Они и другие насельницы Горненского женского монастыря рассказывали мне о своем нелегком монашеском подвиге на Святой Земле в условиях сложного переплетения там религиозных и политических противоречий. Эти неспешные, задушевные разговоры с благоговейными матушками не раз помогали мне принимать верные решения в трудных ситуациях.

Одним из главных уроков, усвоенных мною в моей второй Академии на Святой Земле, было терпимое отношение ко всем людям, независимо от их вероисповедания, национальности, образа жизни. Как известно, Святой град Иерусалим — средоточие многих религий и, прежде всего, христианства, иудаизма, мусульманства. Живя в Святом граде Иерусалиме, я постоянно помнил о том, что для Христа не существовало никакого избранного народа, что Он не проводил никакого различия между «иудеем и эллином» и что возгласители Его учения всегда обращались с проповедью ко всем людям к «народу Божьему». В Святом граде Иерусалиме я пришел к глубокому убеждению, что ни одна религия не должна считать себя доминирующей и что в общении с разными народами надо руководствоваться словами нашего великого Кобзаря: «И чужому научайтесь, и свого не цурайтесь».

На Святой земле я познакомился со многими известными людьми. Среди них были и православные, и католики, и мусульмане, и приверженцы иудаизма, и представители других Церквей, а также государственные и общественные деятели. Постоянное общение с ними расширило мой кругозор, позволило приобщиться к культуре и традициям разных народов мира, духовно обогатило меня, еще больше укрепило меня в моей верности Святой Православной Церкви.

Патриарх Иерусалимский Венедикт

Среди этих незаурядных личностей мне, прежде всего, хотелось бы назвать Великого Патриарха Иерусалимской Церкви, Блаженнейшего Венедикта — мудрейшего и добрейшего человека, выдающегося богослова, искусного дипломата. Благоговение перед ним я сохраню до конца своих дней.

Неизменную духовную радость мне доставляло общение с видными Иерархами Гроба Господнего: архимандритом Хрисанфом (впоследствии — Архиепископом), архимандритом Диодором (впоследствии — Блаженнейшим и Благостнейшим Патриархом Святого града Иерусалима и всея Палестины, который недавно почил в Бозе), Архиепископом Василием, Архиепископом Даниилом.

Воплощением истинной, не показной доброты, идеалом настоящего архипастыря я считал и считаю Митрополита Святого града Назарета Исидора. Уважение к нему со стороны православного населения Галилеи, особенно со стороны православных арабов, было столь велико, что они после окончания богослужения часто несли этого архипастыря на руках более километра от Собора Благовещения Пресвятой Богородицы до его резиденции.

Сейчас я часто вспоминаю то время моего служения в Иерусалиме, когда и я, и многие из названных мною здесь иерархов были молодыми. Думаю я и о том, что Бог уже призывает друг за другом к Себе нас, дабы мы дали Ему отчет обо всем, соделанном нами. И я постоянно молился и молюсь за упокой тех, с кем Промысел Божий свел меня в Святом граде Иерусалиме и кто уже отошел ко Господу.

С епископом Мелетием (Декандрео), архиепископом Папкеном (Абадьяном) и др. Встреча в Южной Америке

Пребывая в Святом граде Иерусалиме, я поддерживал постоянные связи с представителями Армяно-Апостольской Церкви. Особенно теплыми были мои отношения с архимандритом Папкеном Абадьяном, который происходил из бейрутских армян. В 1960 г. он был рукоположен Католикосом-Патриархом всей Армении Вазгеном I , который также происходил из зарубежной диаспоры, во Епископа с определением на Аргентинскую и Южноамериканскую Кафедру. Прощаясь с ним, я невольно изумился тому, сколь непостижим жребий Божий, неожиданно перемещающий людей за тридевять земель. Но мне и в голову не могло тогда прийти, что через какие-то четыре года Промысел Божий судит и мне оказаться в тех краях, куда отправлялся новопосвященный Епископ Армяно-Апостольской Церкви.

Находясь на Святой Земле, я не раз присутствовал на разных официальных приемах. Не раз доводилось мне встречаться с государственными деятелями Израиля и в неофициальной обстановке. Особенно запечатлелись в моей памяти встречи с вице-министром Министерства религии Израиля, доктором Варди. Это был необычайно одаренный человек. Он окончил в одном из западноевропейских университетов юридический факультет, а затем изучал теологию в Григорианском университете в Риме. Находясь на посту вице-министра Министерства религии Израиля, он одновременно преподавал в Иерусалимском университете историю христианских религий (разумеется, с позиций последовательного адепта иудаизма). Впоследствии судьба не раз сводила меня с этим всесторонне образованным, умным человеком на разных всемирных религиозных форумах. Добрые деловые отношения установились у меня также с сотрудниками Министерства религии Израиля, доктором Мендесом, доктором Кольби и с рядом видных государственных деятелей Израиля.

Разностороннее общение с людьми разных вероисповеданий и взглядов дало мне возможность постичь искание Божественной Истины разными путями. Но, несмотря на это разнопутье, в конечном итоге торжествует стремление всех народов к Солнцу Правды — нашему Творцу. И куда бы в дальнейшем ни приводил меня Промысел Божий, я всегда помнил, что мой священный долг пред Богом и людьми — это уважение к тем, среди кого Бог предназначил мне находиться с одной-единственной целью: вносить в их жизнь дух христианской любви, которая утверждает в народе Божием Божественные добродетели и помогает познавать Божественную Истину — Свет Евангелия Христова.

Таким многоцветным было мое служение на Святой Земле. Каждый день, начинавшийся с Божественной Литургии, был заполнен множеством важных, неотложных дел, каждый день приносил что-то новое, неизведанное. Но внезапно в эту жизнь ворвалось большое горе. 12 февраля 1961 года я получил из монастыря, в котором пребывала моя мать, скорбную телеграмму о ее блаженной кончине. В измерении судеб Божиих, начертанных Десницей Божией в нашей жизни, моя родная мать завершила свое земное хождение пред Богом в Великой схиме с именем святой равноапостольной Марии Магдалины.

Быстро оформить визу тогда было невозможно. Из-за этого я не смог прибыть на погребение своей матери. Ее погребли в Свято-Иоанно-Богословской Крещатинской обители без меня. Я сообщил о кончине моей матери Блаженнейшему Патриарху Иерусалимскому Венедикту, и он, в силу своего отеческого отношения ко мне, во утоление моей скорби, благословил Архиепископу Фаворскому Виссариону совершить на Гробе Господнем Литургию за упокой моей новопреставленной матери, схимонахини Марии Магдалины. Свершение Святой Божественной Литургии на Гробе Господнем за упокой моей новопреставленной матери принесло облегчение моей глубоко истомленной печалью душе. Но и сегодня, размышляя над судьбой моей матери, я проникнут чувством вечного долга молитвы пред Богом за ее упокой.

В конце февраля 1961 года меня отозвали на Родину. После возвращения из Иерусалима я временно совершал богослужения в Московском Елоховском Богоявленском Патриаршем Соборе. Затем мне предоставили отпуск, и я поехал в Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, где была похоронена моя мать, чтобы низко поклониться и помолиться у ее, святой для меня, могилы. Монахини рассказали мне о ее последних минутах, и их рассказ я до сих пор вспоминаю со слезами на глазах. Умирая, моя мать попросила снять со стены мою фотографию, прижала ее к своей груди, как когда-то прижимала меня к себе во времена моего младенчества, и в то же мгновение отдала свою измученную душу в руки Божий. Впоследствии я написал на надмогильном Кресте своей матери стихи.

Я написал, что моя мать в могилу унесла все то, что не досказала, ибо, когда Господь призвал ее к приюту вечности, я находился во Святом граде Иерусалиме.

Мои односельчане постоянно ухаживают за могилой моей матери. Она всегда утопает в цветах. В присланном мне из родного села Давидовцы видеофильме, о котором я упоминал на первых страницах этой книги, запечатлена трогательная сцена исполнения учениками и учителями Давидовской школы на могиле моей матери песни, которую они посвятили ей .

Во время приезда на могилу матери я также побывал в родном селе Давидовцы. Там я встретился со многими своими односельчанами и, прежде всего, с женой Дионисия Бевцика Доминикой, которая ко времени нашей встречи уже вдовствовала. Бедная вдова Доминика, ныне уже в Бозе почившая, поведала мне о горьких последних годах и днях своего покойного мужа. Во время правления Н.С. Хрущева была объявлена амнистия для многих политзаключенных. Были освобождены из лагерей и Дионисий, и его невестка Туся. Но вскоре после возвращения Дионисия домой каторга напомнила ему о себе. Он слег и уже больше не поднялся. По словам Доминики, в свой смертный час Дионисий не вспоминал ни о своем прежнем богатстве, ни о своих детях, ни о перенесенных им каторжных страданиях. Последними его словами были: «Боже мой! Как бы мне хотелось поговорить сейчас с отцом Никодимом!» Произнеся эти слова, он три раза глубоко вздохнул и отдал свою измученную душу в руки Предвечного Праведного Судии Бога. А покатившиеся по холодеющему, изможденному лицу Дионисия слезинки свидетельствовали о его горьком раскаянии в попрании им предначертанного ему свыше жребия.

Я много думал о последних минутах жизни Дионисия и о его последних словах. И мне кажется, что он в конце своей жизни осознал не только всю тщету своих юношеских устремлений к преходящим, подверженным тлению благам мира сего, но и то, что отринутый им на Святой Горе Афон жребий Божий Бог передоверил соседскому пареньку, который когда-то пас у него овец. А между тем Десница Божия и после моего возвращения из Святого града Иерусалима продолжала вести меня по ведомой лишь Творцу всего сущего стезе…

Архипастырское служение в Южной и Центральной Америке

Господь управляет шествием моим

С прихожанами, Аргентина

После многочасового полета наш самолет приземлился в аэропорту Эсейса, расположенном в 40 км от столицы Аргентины Буэнос-Айреса. Меня встречало множество людей: официальные лица республики Аргентина, наши православные прихожане, представители разных Церквей в Латинской Америке. Среди встречавших был и иерарх Армяно-Апостольской Церкви Папкен (Абадьян), с которым мы в 1960 году расстались в Святом граде Иерусалиме. Мы обнялись с ним, как близкие, родные братья, и у меня сразу же исчезло чувство заброшенности и одиночества, которое овладевает каждым, когда он впервые ступает на неведомую ему землю.

В моем нелегком послушании меня всегда вдохновлял подвиг ревностных миссионеров Русской Православной Церкви: Начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, архимандрита Антонина (Капустина), Святого равноапостольного Святителя Николая (Касаткина) — архиепископа Токийского и Японского, преподобного Германа Аляскинского и других. Руководствуясь их благодатным примером, я прилагал все свои усилия для того, чтобы возрождать святоотеческие православные традиции и духовно окормлять как своих соотечественников, которых многие годы назад горькая доля унесла за тысячи миль от родной земли, так и их детей, внуков и правнуков, которые ее никогда не видели.

Я прибыл в Латинскую Америку для несения архипастырского служения после того, как там уже 12 лет не было архипастыря Русской Православной Церкви. Мой предшественник, Епископ Феодор (Тукачев) в 1952 году из-за происков недругов Святого Православия был выдворен из Аргентины как персона нон грата. После возвращения на Родину он вел жизнь аскета в Псково-Печорском монастыре, где и отошел ко Господу. Вначале аргентинские власти предоставили мне визу на пребывание в Аргентине только в течение трех месяцев. Но затем мне было выдано так называемое «свидетельство о принадлежности» («cedula de indificate»), которое давало мне право на проживание в Аргентине пожизненно.

С учетом отмеченных выше обстоятельств — надо ли говорить о том, какую величайшую ответственность за вверенную мне миссию я ощущал во все время моего пребывания в Южной и Центральной Америке? А ведь оно измерялось не днями и даже не месяцами, а долгими годами. Более четырех лет — до конца февраля 1968 года я нес служение Епископа Аргентинского и Южноамериканского. 25 февраля 1968 года я был возведен в сан Архиепископа и назначен Экзархом Центральной и Южной Америки. И даже после того, как в конце 1970 году я был отозван Чиноначалием Русской Православной Церкви на Родину и нес служение Архиепископа Харьковского и Богодуховского, мне довелось до октября 1977 году совмещать его с исполнением обязанностей Экзарха Центральной и Южной Америки, включая Мексику.

Ко времени моего прибытия в Аргентину связи этой страны с Советским Союзом едва-едва теплились. К тому же, как и в Святом граде Иерусалиме, в Латинской Америке мне довелось нести свое служение в поликонфессиональной среде. Наиболее распространенная религия в Латинской Америке — католицизм. Он является государственной религией в большинстве латиноамериканских стран. К разным протестантским деноминациям там принадлежит около 10% населения. И, наконец, в странах Латинской Америки живет около полумиллиона православных христиан: русских, украинцев, белорусов, сирийцев, ливанцев, армян, греков, румын, сербов, коптов. Больше всего православных в Аргентине (около 400 тысяч).

Учитывая слабую осведомленность латиноамериканцев о Советском Союзе в середине 60-х годов XX века и многоцветие религиозной жизни в Латинской Америке, я считал одной из своих важнейших задач достойное и искреннее засвидетельствование государственным и общественным деятелям, Церквам и народам стран Южной и Центральной Америки глубокого благочестия и твердости веры нашего боголюбивого народа, дабы слово Божие царствовало в мире и служило ему во благо. Во время пребывания в Южной и Центральной Америке я удостоился чести быть принятым Президентами Аргентины, доктором Артуром Умберто Ильией, генералом Х.К. Онганией, а также президентом Чили, доктором Монтальво Эдуардо Фреем, который был не только видным государственным и общественным деятелем, но и известным юристом и публицистом. У меня также сразу же сложились самые добрые отношения с государственными деятелями Аргентины, которые ведали религиозными делами. Особенно дорогими моему сердцу были и остаются: заместитель министра иностранных дел Хосе Арменго Ногероль, его преемник, доктор Арамбари, директор департамента некатолических вероисповеданий, доктор Романо Браво, его заместитель, доктор Видаль Раффо и сеньор Нестор Породи. Со всеми этими людьми мне было очень приятно и решать множество деловых вопросов, и по-человечески, по-дружески общаться в свободное время. Очень хорошо они относились ко мне во время моего пребывания в гостеприимной Аргентине. Их имена я постоянно упоминаю в своих молитвах.

В духе братского взаимопонимания проходили мои встречи с иерархами Православных Церквей в Аргентине: Митрополитом Антиохийской Православной Церкви Мелетиосом (Свайти), Епископом Греческой Православной Церкви Мелетиосом (Деокандрео), а после его смерти — с его преемником, Епископом Геннадием; кроме того, — с рядом иерархов Сирийской Православной Церкви, Епископом Республики Чили, Преосвященнейшим Афанасием и Митрополитом Бразилии Игнатием (Фырсли). Неизменно дружескими оставались мои отношения с Архиепископом Армяно- Апостольской Церкви Папкеном (Абадьяном) и иерархами и священнослужителями других Православных Церквей в Латинской Америке. Мы в братском единении, с чувством взаимной любви часто совершали в наших храмах соборные богослужения и вместе участвовали во встречах с верующими разных Православных Церквей в странах Латинской Америки. Нормальные отношения у меня также сложились и с Примасом Римско- Католической Церкви в Аргентине, кардиналом, доктором Антонио Каджани и с Примасом Римско-Католической Церкви в Республике Чили, кардиналом, доктором Раулем Сильва, и со многими руководителями традиционных Протестантских Церквей. И вообще, во время моего служения в Латинской Америке там не происходило каких бы то ни было конфликтов на религиозной почве. Значительный вклад в установление в 60-х годах XX в. добрых, братских отношений между разными христианскими Церквами внес Римский Папа Иоанн XXIII (1958– 1963) — неутомимый проповедник конфессиональной терпимости и христианской любви. Созванный по его инициативе Второй Ватиканский Собор (1962—1965) еще больше упрочил этот курс. К сожалению, этот дух взаимопонимания между христианскими Церквами в наши дни заметно охладел. А тогда, в 60-х годах XX в., иерархи, священнослужители и паства разных Церквей составляли как бы единый хор, славивший Творца. Разумеется, при этом каждый сохранял свою религиозную самобытность: одни вели партию баса, другие — альта, третьи — тенора и т. д. Но в целом звучание нашего хора зависело от промыслительной воли Дирижера — Творца всего, свершающегося в мире, в том числе направляющего пути разных Церквей и ее служителей. В этой связи мне вспоминается такая история.

Во время моего пребывания в Буэнос-Айресе меня однажды пригласил к себе в гости профессор Военно-морской академии, доктор Линерс де Эстрадо. Кроме меня, среди приглашенных в его дом были: Митрополит Антиохийской Православной Церкви Мелетиос (Свайти), Епископ Греческой Константинопольской Церкви Мелетиос (Деокандрео), Архиепископ Армяно-Апостольской Церкви, уже не раз упоминавшийся мною Папкен (Абадьян), Генеральный капеллан Федеральной полиции Буэнос-Айреса, падре Гарделла, профессор Католического института города Лухань, падре Крпан и несколько мирян. В завязавшейся за чашкой чая беседе один из гостей, адвокат по профессии, задал «провокационный» вопрос профессору-католику, падре Крпану: «Падре, чем Вы можете доказать бытие Божие?» Следует заметить, этот вопрос до настоящего времени остается предметом нескончаемых дискуссий. Однако падре Крпан очень убедительно и остроумно ответил лукавому искусителю. «Если Церковь Христова, — сказал падре Крпан, — при наличии таких немощных, противоречащих друг другу в своих суждениях о вере, столь разных по своим духовным убеждениям священников, подобных тем, которые сидят за этим столом, уже 2000 лет существует и будет существовать, то это является лучшим доказательством бытия Божиего. Бог управляет Своей Церковью, а не мы».

Отдав дань глубокого, искреннего уважения государственным и общественным деятелям, православным и инословным иерархам разных Церквей, с которыми я встречался в Латинской Америке, мне хотелось бы рассказать и о своем ближайшем окружении, и о тех, кого я духовно окормлял на протяжении многих лет.

Настоятелем Свято-Благовещенского Собора Русской Православной Церкви в Буэнос-Айресе был протоиерей Фома (Герасимчук). Он верно служил Матери-Церкви и в то время, когда в Латинской Америке не было ее Епископа, и тогда, когда там появился я. Первой верной помощницей отца Фомы была его матушка Марфа, неизменно доброжелательно настроенная, гостеприимная, отзывчивая женщина. В нашем Соборе также служили такие верные пастыри, как протоиерей Милош, серб по национальности, и иерей Федор Рус, родом из Закарпатья. Наш приход не относился к числу богатых и не мог им платить. Поэтому они зарабатывали деньги на жизнь на других работах, а в Соборе служили безвозмездно.

Так же безвозмездно в нашем Соборе служил протоиерей Владимир Римский-Корсаков, племянник (сын родного брата) знаменитого композитора Николая Андреевича Римского-Корсакова — автора 15 опер, трех симфоний, многих оркестровых сочинений и романсов. Из его музыкальных произведений мне особенно нравятся оперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», «Псковитянка», «Майская ночь», «Садко», «Царская невеста». Питомец Морского корпуса в Петербурге, Н.А. Римский-Корсаков в свое время совершил двухлетнее кругосветное плавание. Но, проплывая мимо берегов Аргентины, он вряд ли мог себе представить, что его племяннику доведется не по своей воле коротать большую часть своей жизни так далеко от горячо любимой им Родины.

Племянник знаменитого композитора, Владимир Римский-Корсаков и его гостеприимная супруга Нина после своей вынужденной эмиграции в Аргентину работали в газовой промышленности. А уже потом, после выхода на пенсию, Владимир Римский-Корсаков принял сан священника и стал служить в нашем Соборе. Полноправным членом семьи Римских-Корсаковых была няня их сына Андрюши Матренушка, которая приехала вместе с ними из России. Ей очень хотелось, чтобы внучатый племянник великого композитора получил прекрасное образование и достойно продолжил традиции своего знаменитого рода. Матренушка самоотверженно ухаживала за Андрюшей дома, всегда провожала его до самой школы и приводила из школы. Буэнос-Айрес расположен на равнине. Поэтому после больших дождей, которые там далеко не редкость, на улицах города образуются большие лужи. В таких случаях Матренушка носила Андрюшу в школу и из школы на своих плечах. А потом, когда Андрюша вырос, Матренушка не захотела сидеть без дела и переселилась в наш Собор. Мне хочется сравнить ее с евангельской пророчицей Анной, которая жила день и ночь при храме Божьем. Так и наша Матренушка с утра до вечера возилась в храме, наводя в нем чистоту и порядок. Обладая чудесным голосом, она пела на клиросе. При одном виде этой прекрасной русской женщины у каждого становилось тепло и радостно на душе. У нее был редкостный, поистине ангельский характер: она не умела сердиться, никогда ни на кого не обижалась. Земное ее каждение пред Богом уже закончилось. Да упокоит ее Господь в Своих чертогах.

При храме служила также раба Божия Мария Семеновна Торачкова, которая наряду с этим была моей домохозяйкой.

Мне хочется вспомнить здесь и матушку Ангелину Егоровну. Она происходила из семьи немцев Поволжья, которая эмигрировала в Южную Америку. Она в совершенстве знала пять языков: немецкий, русский, английский, французский и испанский. После развода с мужем-полковником, уехавшим в Испанию, Ангелина Егоровна приняла монашество и служила в нашем Соборе псаломщицей. У нее был сын Лев и дочка Анна. И мать, и двое ее детей уже упокоились о Господе. Я часто поминаю их в своих молитвах.

С особой теплотой мне вспоминается Лаврентий Алексеевич Брадткорб — прекрасный, добрый, незабвенный человек, который учил меня испанскому языку и знакомил с культурой и традициями латиноамериканцев. Его прадед переселился в Россию из Швеции и через некоторое время занял видное положение в обществе. Лаврентий Алексеевич после бурных событий 1917 года в России вынужден был вместе со своей супругой, баронессой Евгенией Ивановной эмигрировать в Аргентину. Лаврентий Алексеевич и его супруга были не только высокообразованными людьми. Всему их образу жизни была присуща подлинная интеллигентность, которая является не столько продуктом воспитания, сколько свойством души, изначально заложенным Господом. В гостеприимном доме Брадткорбов я провел немало восхитительных минут и часов. А когда в нем появлялись супруги Римские-Корсаковы и другие, столь же воспитанные и интеллигентные друзья супругов Брадткорбов, наши встречи превращались в настоящие праздники для ума и души.

Я благодарю Бога за то, что Он сподобил меня учиться испанскому языку у Лаврентия Алексеевича Брадткорба. Дело в том, что в лексике испанского языка, на котором говорит большинство аргентинцев, содержится немало слов из языков индейцев кечуа и гуарани. Лаврентий Алексеевич приложил немалое старание для обучения меня чистому испанскому языку, в основе которого лежит кастильское наречие. Он неоднократно повторял мне, что именно кастильское наречие имел в виду император Священной Римской империи немецкой нации Карл V, когда он замечал, что испанский язык создан для того, чтобы разговаривать им с Богом.

Служебник на испанском языке, пер. вл. Никодима. 1970 год

Благодаря урокам моего незабвенного учителя Лаврентия Алексеевича Брадткорба, я спустя некоторое время смог выполнить ответственнейшую и сложнейшую задачу: перевести на испанский язык Святые Литургии Св. Иоанна Златоуста, Св. Василия Великого, Св. Григория Двоеслова. После окончания работы мои переводы были признаны специалистами лучшими в Латинской Америке переводами Православных Литургий на испанский язык.

У Лаврентия Алексеевича и Евгении Ивановны было трое детей: сын и две дочери. Родители трогательно заботились о них, постарались дать им прекрасное образование. И сын, и дочери супругов Брадткорбов получили престижную профессию физиков-ядерщиков. Сын работал в Америке, а дочери — в Западной Германии.

Но течение нашей земной жизни бывает очень изменчивым. И в ней беда по беде — как по нитке идет. Внезапно умерла жена Лаврентия Алексеевича Евгения Ивановна. Сын и дочери приехали на похороны. Но они появились в родительском доме отнюдь не для того, чтобы проводить в последний путь свою мать и утешить страдавшего от невосполнимой утраты отца. Их, как когда-то Дионисия Бевцика во время его пребывания на Святой горе Афон, донимали черные мысли об отцовском наследстве.

И вот, воспользовавшись полной беспомощностью отца, придавленного к земле непомерным горем, они с помощью ловких, не отягощенных предписаниями христианской морали, адвокатов продали дом и имущество отца и разделили между собой вырученные таким кощунственным путем деньги. А перед тем, как разъехаться к местам своей службы, они сдали впавшего в отчаяние, беспомощного отца в нищенский приют для престарелых. Впрочем, слово «сдали» здесь, наверное, не совсем подходит. Ведь сданный в камеру хранения чемодан по истечении определенного времени опять забирают оттуда и возвращают в дом на привычное место. Дети несчастного Брадткорба выбросили его на свалку жизни, как выбрасывают износившуюся вещь.

Увы, диплом физика-ядерщика, как и любой другой диплом, не прививает его обладателям иммунитет к корыстолюбию и жестокосердию. А людей, которые лишены этого иммунитета, Священное Писание характеризует кратко и нелицеприятно: «Разоряющий отца и выгоняющий мать — сын срамный и бесчестный». Дальнейшая судьба детей Брадткорба мне неизвестна. Но думаю, что рано или поздно им довелось познать справедливость слов шекспировской Корделии:

Как люди не хитри, пора приходит —

И все на воду свежую выводит.

(В. Шекспир. «Король Лир»).

А моему дорогому, доброму учителю Лаврентию Алексеевичу Брадткорбу суждено было повторить судьбу отца Корделии, короля Лира. Он не смог вынести обрушившихся на него, как снежный ком, бедствий и повредился в уме. Он часто убегал из приюта для престарелых, неприкаянно бродил по Буэнос-Айресу, потом его находили и возвращали за приютскую ограду. И так продолжалось бесчисленное множество раз — пока наконец Господь не даровал ему вечный покой.

Вся эта история происходила во время моего отсутствия в Буэнос-Айресе. Трагическую судьбу дорогого моему сердцу человека я не могу забыть до сих пор. Мне хочется написать о нем стихотворение «Мой добрый учитель», и, если Бог поможет мне, я напишу его. А пока я в каждой Божественной Литургии поминаю Лаврентия Алексеевича Брадткорба, прах которого покоится в далекой аргентинской земле.

К счастью, такие люди, как бесчестные дети Лаврентия Алексеевича Брадткорба, больше не встречались мне на латиноамериканской земле. А объехал я ее, как говорится, вдоль и поперек. По долгу своего архипастырского служения я неоднократно посещал многие страны этого громадного региона: Колумбию, Бразилию, Кубу, Гаити, Гватемалу, Венесуэлу, Эквадор, Боливию, Перу, Мексику, Уругвай, Панаму, Тринидад и Тобаго, Чили, Коста-Рику, Гондурас, Гренаду.

Из моих многочисленных поездок по Аргентине мне особенно запомнились неоднократные посещения провинции Мисьонес (Misiones). Она расположена на северо-востоке страны, в междуречье Параны, Игуасу и Уругвая.

Водопады Игуасу

Из достопримечательностей этой провинции меня поразил водопад на реке Игуасу, на участке, образующем границу Аргентины и Бразилии. Он обрушивается в ущелье с высоты 72 метра, с двух базальтовых ступеней 275 струями и потоками, которые разделены скалистыми островками, покрытыми пышной тропической растительностью. Ширина этого водопада около трех километров. Неумолчный гул, стоящий в этом месте и заглушающий все остальные звуки, сразу же пробудил в моей памяти выражение из «Откровения» Иоанна Богослова: «…шум вод многих». В отличие от «прирученного» Ниагарского водопада, который смельчаки не раз преодолевали при помощи разных плавсредств, водопад Игуасу в то время, когда я впервые посетил провинцию Мисьонес, был дик и неприступен. Ущелье, в которое обрушивается его главная струя, не случайно называется «Пасть дьявола». В 50-х годах XX века один американский летчик попытался сфотографировать водопад Игуасу, снизившись на самолете в расщелину. Но он не учел того, что воздух в месте падения воды разрежен. В результате, и летчика, и самолет поглотила «Пасть дьявола». На поверхность не всплыло ни одного обломка.

Большая часть провинции Мисьонес покрыта непроходимыми тропическими лесами — печально известной латиноамериканской сельвой, где буквально на каждом шагу кишат змеи, где обитают многие виды незнакомых в Европе животных и роятся дикие пчелы.

В этой провинции я подружился с семьей молодых учителей, по фамилии Полищуки. Их старенький дедушка был пионером освоения этого края. Он рассказывал мне, что когда обездоленные украинские эмигранты ступили с борта судна на аргентинскую землю, их разместили в портовых бараках. После трех месяцев томительного ожидания аргентинские власти отправили их в непролазную сельву, выделили каждой семье по десять гектаров этой сельвы, вручили пилы, топоры и мачете и оставили переселенцев наедине с дикой, таящей множество неведомых им раньше опасностей природой. Эмигранты спиливали деревья, а затем сжигали вместе с выкорчеванными пнями. Рядом с такими отвоеванными у сельвы, удобренными участками земли они строили жилье. Один поселок отстоял от другого на добрую сотню километров. Административным центром района был город Обера. Но городом его можно было назвать лишь условно, так как во времена заселения этого края он состоял из нескольких десятков сколоченных на скорую руку бараков. Чтобы купить керосин и необходимые в хозяйстве вещи, приходилось, вооружившись топором и мачете, отправляться за десятки километров через темную сельву, делая по пути зарубки на деревьях, ибо иначе найти обратную дорогу было невозможно. Тысячи опасностей подстерегали украинских переселенцев на каждом шагу. Их донимали жара и засухи, проливные дожди и разливы рек, кусали змеи и москиты, косила лихорадка; на их поселения нападали тропические муравьи, которые пожирали на своем пути все живое; посевы на отвоеванных ими у сельвы пространствах уничтожали разбойничьи стаи обезьян и попугаев.

Даже многие коренные жители не выдерживали жизни в зеленом аду сельвы. Вспомним хотя бы судьбу известного уругвайского писателя Орасио Кароги, автора книг «Сказки сельвы», «Дикарь», «Анаконда», который многие годы своей жизни провел в сельве аргентинской провинции Мисьонес. Его отец, выпрыгивая из лодки на берег, случайно коснулся курка ружья, и пуля пробила ему сердце. Его отчим тяжело заболел и, не выдержав мук, покончил жизнь самоубийством. Мать изнемогла в нескончаемой борьбе с сельвой и тоже наложила на себя руки. Молодая жена Орасио Кароги, которую он увез в сельву, отравилась. Вторая жена вместе с маленькой дочкой убежала от него и от зеленого ада сельвы в Буэнос-Айрес. В конце концов отравился и сам писатель.

А наши украинские переселенцы все выдержали, все превозмогли. Они создали плантации йерба-мате (чая), стали выращивать ананасы, бананы, цитрусовые, засеяли поля кукурузой, занялись побочными промыслами и ремеслами. Овладев языком индейцев гуарани, которые живут в провинции Мисьонес, и испанским языком, они вместе с тем бережно передавали из поколения в поколение благозвучный украинский язык. Живя в католическом и разноверном окружении, они не отступились от праотеческой православной веры.

Обо всех трудностях, выпавших на долю первых переселенцев, старенький дедушка Полищук рассказывал мне безо всякого надрыва, с присущим украинцам мягким юмором. В своем рассказе он частенько повторял, очевидно, сочиненную им самим присказку: «У нас хлiба нэ було, нiчого нэ було, a дiты народжувалыся». Услышав ее в первый раз, молодые учителя заметно смутились. Но я развеял это смущение доброжелательным наставлением. «Дорогие мои, — сказал я, — здесь не смущаться надо, а брать ручку и записывать дедушкины слова. Ведь это ваша история. И никакой писатель, никакой историк не опишет так сжато и точно жизнь первых украинских переселенцев в Аргентине, никто так не воссоздаст стойкость и оптимизм, с которыми они преодолевали трудности, как это отразил ваш дедушка в своей присказке: «Хлеба не было, ничего не было, а дети-то рождались».

Наши православные прихожане относились ко мне, их архипастырю, с трогательной любовью. Мне доводилось часто бывать в поселке Бахо-Трончо. Старостой прихода там был Стефан Рудь. Во время проливных дождей грунтовая дорога до его дома на протяжении трех километров становилась непроезжей. Мне приходилось снимать обувь и, скользя босыми ногами по покрытой водой красной глине, преодолевать это расстояние. Когда я, вконец измученный, появлялся у калитки жилища Стефана Рудя, навстречу мне сразу же устремлялась его жена. Несмотря на мои протесты, она с материнской любовью омывала мои ноги, вытирала их чистым рушником и, низко поклонившись, приглашала в дом. Никогда, никогда не забуду я эти трогательные проявления гостеприимства и умилительной любви аргентинских православных прихожан к своему архипастырю!

Находясь в Аргентине, я еще глубже убедился в том, сколь прекрасен наш трудолюбивый и добрый украинский народ. Воздавая дань своего глубочайшего преклонения перед мужеством, стойкостью в испытаниях, непоколебимостью в святоотеческой вере своих соотечественников, я в своем «Слове» в день освящения Введенского храма в колонии Амегино провинции Мисьонес с трудно сдерживаемым волнением говорил: «Поистине, мои возлюбленные, сегодня день вашей великой и заслуженной радости, дарованной вам Господом в награду за ваши труды и усердие в вере. После ваших скитаний по дальним странам, после нелегких трудов в этих когда-то непроходимых лесах вы обрели наконец свой родной храм, дабы в нем — как вам, так и детям вашим — постигать святые евангельские истины и освящаться благодатными дарами Святого Духа, всегда изливаемыми на верных в храме Божием, и свято следовать вере своих отцов и праотцев».

Особую гордость за свою принадлежность к великому украинскому народу я ощутил и через много лет, в 1985 году, на приеме у губернатора города Обера, который признал, что православные украинцы составляют лучшую часть народа Аргентины, и поблагодарил меня за духовное воспитание вверенной мне паствы. В ответном слове я отметил, что духовную красоту нашему боголюбивому народу даровала Святая Православная Церковь, Церковь Божия, Церковь Христова, Церковь Ангелов и Святых.

А сейчас я с большим удовлетворением думаю о том, что и в возведении храмов «вещественных», и в возведении храмов душ человеческих на далекой аргентинской земле есть и частичка моего труда. И я надеюсь, что не тщетными будут мои слова, произнесенные 10 ноября 1968 г. при освящении храма Благовещения в Буэнос-Айресе: «Во святых храмах неустанно, до скончания века будут твориться молитвы «о всех преждепочивших отцех и братиях наших, зде лежащих и повсюду, православных»; не забудутся и создатели святых храмов Божиих».

Немалую духовную отраду всегда доставляли мне мои архипастырские поездки в республику Чили. Ее столица, город Сантьяго, один из наиболее живописных городов Южной Америки, расположен вблизи отрогов Анд, вершины которых почти круглый год покрыты снегом. Достопримечательностью города являются заросшие густой растительностью террасы холма Санта-Люсия и лесистые откосы горы Сан- Кристобаль на правом берегу реки Мапочо. Высота горы Сан-Кристобаль 500 метров.

Туристы доставляются фуникулером к чудесному храму, а затем еще сто метров нужно подниматься пешком до того места, где на вершине горы возведен прекрасный памятник — величественная статуя Божией Матери. Она видна далеко за пределами города. Божья Матерь простирает руки к раскинувшемуся у подножия горы миру, но взор ее устремлен в поднебесную высь. У основания памятника жители столицы и туристы ставят горящие свечи. Но из-за трудности подъема на вершину Сан-Кристобаля забираются немногие. Находясь в республике Чили, живя в семьях наших православных верующих, я часто покидал их и в одиночку поднимался на эту дивную вершину. По тамошнему обычаю, я заказывал у блюстителя храма проигрывание классической духовной музыки Баха, Моцарта и других композиторов, которая величественно звучала на этой вершине и возносилась к небесам. Поднимаясь к памятнику Божией Матери, я брал с собой молитвенник и среди этой Божественной красоты, где мне никто не мешал, под аккомпанемент божественных звуков музыки, читал Акафисты Спасителю, Божией Матери и Святым.

Здесь, в поднебесье, сутолока простиравшегося внизу города представлялась нестоящей и ничтожной, здесь я зримо убеждался в истинности утверждения Иоанна Богослова о том, что суетный мир «во зле лежит», здесь я повторял слова Святого Иеронима: «[Земная] жизнь — поприще подвигов для смертных; на земле мы [прилагаем] усилия, чтобы там увенчаться». Отсюда — из поднебесья, — как и Господу с Крестной высоты, было трудно делить живущих на земле на праведных и неправедных. На этой Святой горе Господь помогал мне отдалиться от нашего мира и пережить неповторимые и дивные минуты в Божественном вдохновении, ощутить Божественное дыхание, укрепляющее при возвращении в долину скорбей для выполнения своего жребия, предначертанного Господом, — жребия, который вписывается в Книгу нашего бытия в Бозе. В такие редкостные, благостные минуты вознесения духа к горним высям «и верилось, и плакалось, и сердцу было так легко».

Здесь, вдали от всей суеты мира, наедине с Богом, мною творилась тихая, сокровенная молитва за всех людей, за свой народ, за нашу Святую Православную Церковь. Я, как мог, как умел, просил Всемилостивого Господа, через ниспослание Святого Духа, примирить всех людей, направить их к добру, братству, справедливости, дабы из-за наших несогласий не погубить этот прекрасный мир, распростертый в первозданной красоте перед Взором Небесного Творца. В своей молитве на вершине горы Сан-Кристобаль я не забывал поминать и своих родителей, и приснопамятного раба Божия Дионисия.

Приняв от Бога в духовное окормление рассеянную по разным странам Латинской Америки паству, я отдавал служению ей все то, что Господь и мой духовник, и Святой Апостол Евангелист Иоанн Богослов, и моя незабвенная мать, и мои мудрые наставники вложили в мою душу. Я настолько сроднился с этой дорогой моему сердцу паствой, настолько полюбил Латинскую Америку, что временами мне казалось, что я останусь там до конца своих земных дней. Но после семилетнего пребывания в Южной и Центральной Америке Чиноначалие Русской Православной Церкви отозвало меня на Родину. Я летел в самолете над Атлантическим океаном, погруженный в думы о том, какое новое служение приуготовил мне Господь, прозревающий стези людей.

На Костромской кафедре

5 июля 1961 года промыслительной волей Божией, в определении Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I и Священного Синода Русской Православной Церкви я был определен быть Епископом Костромским и Галичским.

10 августа того же, 1961 года я был рукоположен во Епископа Костромского и Галичского. Епископскую Хиротонию совершали: Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I, Архиепископ Ярославский и Ростовский Никодим (Ротов), Епископ Среднеевропейский Иоанн (Венгланг) и Епископ Подольский Киприан (Зернов).

Свершив надо мною Епископскую Хиротонию, вручая мне после Божественной Литургии архипастырский жезл, Его Святейшество, Патриарх Московский и всея Руси Алексий I произнес: «Неожиданно для тебя, но, несомненно, в благих путях Промысла Божия о тебе совершилось твое избрание, а ныне и Твое освящение благодатию и действием Святого Духа «на дело служения, для созидания тела Христова»».

Навсегда сохранится в моей памяти и напутствие участника моей Архиерейской Хиротонии, Архиепископа Ярославского и Ростовского Никодима (Ротова), впоследствии — Митрополита Ленинградского и Новгородского. Поздравляя меня с епископской благодатью, он заметил: «Я не буду говорить тебе много слов, ибо все равно ты их забудешь. Я скажу тебе следующее: Епископ Церкви — это история Церкви и народа, которую ты отныне, сознавая или не сознавая, будешь писать своей архиерейской деятельностью. Я желаю тебе, чтобы ты писал эту историю во славу нашей Святой Православной Церкви и во благо нашего боголюбивого народа, дабы не было посрамлено в народе нашем имя Господне». Эти слова уже почивших в Бозе иерархов стали для меня святым руководством во всем моем дальнейшем архипастырском служении.

Костромская земля, где мне довелось начинать свое архипастырское служение, как и многие другие православные края, славилась и будет славиться твердостью веры живущих на ней людей. Венцом признания непоколебимого стояния в праотеческой вере подвижников Костромского края явилось состоявшееся в конце второго тысячелетия от Рождества Христова причисление к сонму святых священномученика, архиепископа Костромского и Галичского Никодима (Короткова), который был расстрелян в 1938 году в Костромской тюрьме. Стараясь отдать святую дань его памяти, я в 1997 году составил ему акафист в похвалу его исповеднического подвига.

С Костромской землей связаны и мои первые архиерейские радости от общения с трудолюбивыми, добрыми, отзывчивыми людьми, и первые тяжкие испытания «смутного времени» богоборчества.

Во время моего архипастырского служения в Костроме я не раз встречался с власть имущими. Не раз в разговорах с ними на разные религиозные, философские, да и чисто бытовые темы мне доводилось выслушивать довольно бестактные высказывания о Церкви и ее служителях. Однако я не поддавался на такого рода провокации и опровергал аргументы моих собеседников сдержанно, с присущим мне дипломатическим тактом. Но однажды один из таких деятелей, лишенный начисто самой элементарной воспитанности, в беседе со мной вдруг брякнул: «Откуда у вас, священнослужителей, берется такая живучесть? Мы вашего брата и в печати разоблачаем, и в тюрьмы сажаем, бывает, и расстреливаем, а вы все живете!» После этих кощунственных слов в одно мгновенье рухнули столь тщательно возводившиеся мною дипломатические плотины, и в образовавшиеся бреши хлынуло мое негодование по поводу изуверского отношения властей к своим согражданам, которые верят не в то, думают не так и живут не так, как хотелось бы этим властям. «Наша живучесть, — прерывавшимся от переполнявшего меня гнева голосом ответил я, — с одной стороны, объясняется поддержкой нашего боголюбивого православного народа, а с другой — вашей тупоумной, безмозглой, жестокосердной и по сути своей направленной против своего же народа антирелигиозной пропагандой!»

В те годы такое высказывание могло стоить мне жизни. Кто-то, особенно молодые читатели, возможно, сочтут эти мои слова преувеличением. И, действительно, сейчас трудно представить себе, что одна неосторожно произнесенная фраза или слово могли обречь человека на неимоверные страдания и даже на смерть. Но я хорошо помню такую историю.

Митрополит Николай (Ярушевич)

Иерарх Русской Православной Церкви, Митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) при Сталине промучился в лагерях 8 лет. Спустя несколько лет после его реабилитации, во время правления Н.С. Хрущева, Митрополиту Николаю, занимавшему высокий пост Председателя Отдела внешних церковных сношений Московской Патриархии, довелось присутствовать на приеме в Кремле. Н.С. Хрущев беседовал с иностранными дипломатами. Один из них спросил его, почему в Советском Союзе преследуются Церковь и верующие. «Это ложь, — ответил Н.С. Хрущев, — и мои слова вам может подтвердить Владыка Николай». Подозвав находившегося среди гостей Митрополита Николая, Н.С. Хрущев обратился к нему: «Владыка Николай, скажите моим собеседникам, что разговоры о преследованиях Церкви и верующих в СССР не соответствуют действительному положению вещей». Жизнь в условиях тоталитарного режима и каторжных лагерей научила Владыку Николая сдержанности. Но на этот раз он, верный служитель Бога, не смог сдержаться и, презрев дипломатический этикет, возразил: «Никита Сергеевич, к большому сожалению, я должен сказать, что у нас до сегодняшнего дня незаслуженно преследуются и Церковь, и верующие».

Через несколько дней после этой беседы Митрополит-исповедник был насильственно вывезен из своего дома на машине «скорой помощи» и доставлен в одну из московских психбольниц. Во время посещения его верующими москвичами Владыка Николай просил их: «Не плачьте обо мне, мне дороги отсюда уже нет, кроме как на кладбище; плачьте и молитесь за наш многострадальный и боголюбивый народ».

А через шесть недель после рокового для Владыки Николая приема в Кремле его уже отпевали в московском Свято- Преображенском храме, что на Преображенской площади. Но и смерти архипастыря-исповедника богоборческим властям оказалось недостаточно. В одну из ночей после погребения Владыки Николая Свято-Преображенский храм был снесен с лица земли, дабы он не напоминал грядущим поколениям о крестоношении великого иерарха.

Слава Всемогущему Богу, по Его промыслительной воле, меня обошла горькая чаша, испитая до дна Митрополитом Николаем. Вельможному богоборцу, интересовавшемуся причинами «живучести» священнослужителей и Церкви, видимо, не хотелось показывать перед вышестоящим начальством свою «дремучесть», и он оставил наш разговор без последствий. А я, глубоко осознав, что даже праведный гнев — далеко не лучший помощник в споре, никогда впредь не допускал подобной несдержанности.

Однако слова о поддержке священнослужителей со стороны нашего боголюбивого православного народа вырвались у меня не случайно. Эта повседневная ощутимая поддержка наполняла нашу деятельность высшим смыслом, придавала нам новые силы для утешения униженных и исстрадавшихся, для следования по стезе Христа — стезе самопожертвования. Иногда эта поддержка со стороны верующих помогала мне предотвращать провокации, направленные против нашей Святой Православной Церкви.

В этой связи мне вспоминается такой случай. В декабре 1962 г., в конце одного из обычных дней, когда прием в Костромском Епархиальном управлении уже закончился, о встрече со мной попросила одна женщина лет шестидесяти. Получив мое благословение, она начала разговор со сразу же обострившей мое внимание фразы. «Владыко, — произнесла она, — от того, о чем я буду говорить с вами, зависит судьба моей дочери- учительницы: быть ей на воле или на сибирской каторге». В те времена иногда бывало и так, что провокаторы выдавали себя за верующих. Поэтому я сдержанно ответил ей: «Если это не политический разговор, то продолжайте, пожалуйста, а если политический, то я не буду вас слушать». Она заметила, что хочет сообщить нечто, касающееся духовенства Костромской Епархии. Тогда я предложил ей: «Если вы дадите мне клятву, что больше никому не расскажете о том, о чем собираетесь рассказать мне, то я выслушаю вас. Ведь если об этом станет известно еще кому-нибудь, кроме меня, то может случиться непоправимое, и вы же первая будете обвинять меня в этом».

Поклявшись хранить в тайне содержание нашей беседы, она рассказала мне следующее. В прошлый вторник в Костроме проходило закрытое собрание партактива области, на котором присутствовала и ее дочь. В докладе, с которым перед собравшимися выступил секретарь обкома партии, отмечалось, что в течение последних двенадцати лет в Костроме не было православного Епископа, и это вселяло в партийных работников надежду на то, что в ближайшее время они смогут провозгласить Костромскую область полностью атеистической областью. Но случилось так, что в Кострому назначили молодого Епископа Никодима, и религиозная жизнь в области стала оживляться не по дням, а по часам. «Следовательно,— заключил свой доклад секретарь обкома,— перед нами, партийными работниками, бойцами идеологического фронта (в то время в Костромской области насчитывалось 16 тысяч членов партии, а православных священников было 57 душ), стоит такая задача: в эти предрождественские дни предпринять все возможное для того, чтобы скомпрометировать перед всем народом православных священнослужителей. Для этого надо использовать все средства: одних священнослужителей можно заклеймить как расхитителей церковных средств, других — «уличить» в безнравственности, а еще лучше — выдвинуть против всех политические обвинения».

Рассказав мне об этом, моя собеседница добавила: «Моя дочь просила вас предупредить священнослужителей, чтобы они в предрождественские и Рождественские дни были предельно осмотрительными в своих словах и поступках». Я искренне поблагодарил эту женщину — истинную защитницу Церкви Христовой и еще раз попросил никому не говорить о том, что она мне сообщила. На прощанье я преподал ей и ее дочери свое архипастырское благословение.

Не прошло и сорока минут после этой встречи, как мне позвонил уполномоченный по делам религий. Свой разговор со мной он всегда начинал с вопроса о моем самочувствии. На этот традиционный вопрос я всегда столь же традиционно отвечал: «Очень хорошо». Но на сей раз я нарушил традицию и сказал: «Всеволод Константинович, я чувствую себя очень плохо». Удивившись, уполномоченный спросил, что со мной стряслось. Пришлось прибегать к дипломатии. «Кажется, — произнес я, — что мне пришлось столкнуться с провокацией, — но все равно сердце сжимается. Час тому назад мне позвонил какой-то мужчина и сообщил о якобы состоявшемся в прошлый вторник (а наш телефонный разговор с уполномоченным по делам религий происходил в четверг) собрании партийного актива области». И вслед за этим я подробно рассказал уполномоченному о том, что сообщила мне моя недавняя собеседница — мать учительницы. Выслушав меня, уполномоченный ограничился лаконичной фразой: «Никодим Степанович, вы правильно подумали, что это провокация». На этом наш разговор закончился.

Но через полчаса уполномоченный, который наверняка сразу же сообщил о нашем разговоре вышестоящему начальству, снова позвонил мне. «Никодим Степанович, — поинтересовался он, — а кто такой этот мужчина, который сообщил вам о докладе секретаря обкома партии?» «Ни сном, ни духом не ведаю, — удрученно проговорил я. — Могу лишь сообщить, что голос у него был с хрипотцой, да к тому же он слегка заикался».

После этого сообщения уполномоченный еще раз заверил меня в том, что это был заурядный шантаж и что никто из руководства области не собирается компрометировать священнослужителей. И, справедливости ради, следует отметить, что и священнослужители, и костромская паства отпраздновали Рождество в спокойной обстановке. Они, конечно же, даже не догадывались о том, скольких треволнений стоило их Владыке это спокойствие. А я молитвенно благодарил своего духовника, Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова за неизменную помощь мне и моей боголюбивой пастве.

Но все-таки следует отметить, что мое епископское служение на костромской земле проходило в несказанно тяжкое для нашей Святой Русской Православной Церкви время. Как ураган сметает все на своем пути, так и атеистическое богоборчество сметало с нашей святой православной земли храмы Божий и стрелой беззакония поражало сердце нашего верующего народа. С 1961 до 1964 года в Советском Союзе было закрыто до 5 тысяч храмов, около 50 монастырей и пять из восьми Духовных Семинарий. Разрушая древние храмы, воинствующие атеисты покушались на ту духовную основу, которая сплачивала наш народ и помогала ему выстоять в годины самых страшных испытаний. Они пытались уничтожить тот родник, к которому на протяжении многих веков припадал испытывавший духовную жажду народ. Ретивые богоборцы считали, что посредством насилия они изгонят Бога из земли Святой Руси. Но своим безумным богоборчеством они лишь умножали Сокровищницу Небесную множеством новых душ Святых.

Начиная свое архиерейское служение, я в молитве ко Господу, твердо уповая на наших верующих людей, помня наставления рукополагавших меня иерархов, — как мог, как умел — в препорученной мне Епархии всячески защищал от закрытия и поругания храмы Божий. И Господь Милосердный помогал мне, немощному, в силу чего в Костромской Епархии во время моего архиерейского служения не был закрыт ни один храм Божий. Цену этого незримого сражения измерит лишь Господь на Своем праведном Последнем Суде. Я же свидетельствую пред Богом и людьми, что Господь заранее подготовил меня к этому ратному сражению во дни моего пребывания на Святой Земле, где благодать Гроба Господнего и Святой Голгофы пламенем Духа Святого закалили мою душу для того, чтобы я верно стоял на страже Церкви Христовой.

Церковь Вознесения Христова на Дебре, Кострома

Расскажу лишь об одном эпизоде моей борьбы за сохранение храмов Божиих в костромском крае. В 2001 году, в день Святого Преображения Господнего меня навестили мои давние знакомые, боголюбивые москвичи, и подарили мне брошюру: «Храм Вознесения Христова на Дебре», изданную к 350-летию этой костромской церкви. Читая брошюру, я обратил внимание на следующий текст: «С начала 60-х годов при епископе Никодиме (Руснаке, 1961—1964 года; ныне Митрополит Харьковский и Богодуховский) храм [Воскресения Христова на Дебре] стал Кафедральным Собором вместо расположенной в центре города церкви Иоанна Златоуста. В то же время предпринимались попытки главную святыню Костромы — Чудотворный Образ Федоровской Богоматери изъять из церкви и передать в музей. В1964 году, тайно, ночью, Владыка Никодим перевез икону из храма Иоанна Златоуста в Воскресенский Собор, где на ее защиту встали прихожане, здесь она находилась до 1991 года. 16-29 августа 1991 года крестным ходом она была перенесена во вновь открытый Богоявленский Собор, ставший Кафедральным».

Это сообщение о Кафедральном Соборе Воскресения на Дебре, перенесении в него Чудотворного Образа Федоровской Богоматери — отрывочное и неточное повествование боголюбивых монахинь. На самом деле все происходило не так. Разрешение подобных конфликтных ситуаций было прерогативой правящего Епископа. А это служение на Костромской Кафедре в то время нес я. Рядовые монахини, да и прихожане не могли об этом ничего знать, ибо это лишь повредило бы епископу Церкви в деле охранения от закрытия и разрушения храмов Божиих, в том числе величественного костромского храма Воскресения на Дебре.

Трагедия, нависавшая над Свято-Воскресенским храмом на Дебре, грозила не только закрытием этого неповторимого памятника церковной архитектуры Поволжья середины XVII века (1652 г.), но и немедленным снесением его с лица земли. Идея такого вандализма исходила от жены первого секретаря Костромского обкома партии. Храм на Дебре находился на живописном берегу Волги, на окраине Костромы. Это место высшая партийная элита города избрала для возведения своих коттеджей. Построенный с купеческим размахом особняк первого секретаря обкома партии был расположен рядом с храмом. Жена секретаря была наделена Богом внешней красотой, но отличалась вздорным характером, амбициозностью и заносчивостью. Стремясь выделиться среди верхов, она подстрекала мужа к тому, чтобы снести с лица земли величественный древний храм, купола которого якобы мешали ей любоваться красотой Волги из окон ее купеческих хором. С предложением о снесении храма она выступала и на собраниях.

Костромским Собором в то время была небольшая церквушка в честь Святого Иоанна Златоуста. В ней находилась Чудотворная Икона Федоровской Божией Матери. Рядом с Собором стояла деревенская избушка, в которой с трудом размещалось Костромское Епархиальное управление. Там же, на ул. Лаврской, 11, жил и я. Помолившись Пречистой Федоровской Богоматери, я направился в Москву, в Совет по делам религий.

Там я предложил перенести все ценности Собора, находящиеся в церквушке Иоанна Златоуста, в том числе и Чудотворную Икону Федоровской Божией Матери, в храм Воскресения и превратить его в Собор. Я был твердо убежден в том, что верующие костромчане, не зная о моей «дипломатии», воспротивятся переносу Собора на окраину города и не допустят того, чтобы власти закрыли Свято-Иоанно-Златоустовский храм. И таким образом будет спасен и он, и храм Воскресения Христова на Дебре.

Возвратившись из Москвы, я сообщил местным органам власти о том, что Совет по делам религий поддержал мою идею о преобразовании храма Воскресения Христова на Дебре в городской Собор. После этого я ночью перевез металлический престол, Чудотворную Икону Федоровской Божией Матери и всю утварь Собора в храм на Дебре, а также перевел часть священников Собора Святого Иоанна Златоуста для соборного служения в храме Воскресения Христова на Дебре.

На следующее утро верующие костромчане, не знавшие подоплеки этого дела, действительно защищали Икону Божией Матери и требовали возвратить ее в Иоанно-Златоустовский храм, а меня, по неведению, да простит им Господь, здорово поругивали. Но я был уверен, что это пройдет, когда оба храма будут спасены. Так оно и случилось.

А красавице — жене первого секретаря обкома партии, которая порывалась снести храм, дабы любоваться Волгой, осуществить ее мечту не удалось. По Промыслу Божию, ее муж внезапно заболел раком и вскоре отошел в мир иной. После этого ревнительницу снесения храма переселили из ее хором в скромную двухкомнатную квартиру на окраине города.

С того времени лучезарные кресты храма на Дебре больше никому не мешали. И поныне красавец храм украшает и Кострому, и матушку Волгу, и Золотое Кольцо храмов вокруг Москвы. И в наши дни все те, кто сберегал рукотворные святыни дарованной нам Богом земли, радуются и благодарят Бога за то, что в дни лихолетий Он Своей Десницей помогал им в этом святом деле. Вместе со всеми радуюсь и возношу хвалу Господу и я, внесший свой скромный, посильный вклад в сохранение и приумножение достопамятного исторического наследия Святой Руси.

Божие благоволение ко мне во время моего архипастырского служения на Костромской земле проявилось также в том, что в очень трудный момент, когда уполномоченный по делам религий Всеволод Константинович Кудрявцев потребовал отдать в музей великую Святыню костромского края — Чудотворную Икону Федоровской Божией Матери, мне удалось ее сохранить.

В это же время мне также удалось помочь моим буковинским землякам в сохранении Святыни нашего Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря. Произошло это так.

Зимой, в конце 1963 года в Костромское Епархиальное управление приехала одна крестьянка из села Крещатик, где находилась моя родная обитель — Свято- Иоанно-Богословский монастырь. Я сразу же засыпал ее множеством вопросов о буковинских новостях. Но она, словно не слыша меня, стала развязывать свой заплечный мешок. А потом она бережно извлекла из него икону и молча протянула ее мне. Я сразу же узнал привезенную крестьянкой святыню. Это была икона Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова, которая находилась в нашем монастыре на аналое. Когда в 1932 году был вновь возрожден наш Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, закрытый при Австро-венгерской монархии, эту икону написал для него наш буковинский художник из села Дорошивцы, Заставнянского района (к сожалению, фамилия художника не сохранилась в моей памяти). К этой святой иконе монахи и паломники всегда прикладывались с величайшим благоговением. В будние дни, после завершения утреннего богослужения, у нас в монастыре всегда читался акафист Святому Апостолу, Евангелисту Иоанну Богослову.

Я уже писал о том, что после того, как 6 января 1945 года, в Рождественский Сочельник состоялось мое пострижение в монашеский чин, я, оставшись в храме один, припал к этой святой иконе Иоанна Богослова и слезно молил его: «Святой Апостол, Евангелист Иоанне, будь моим духовником. Твоему святому покровительству я вверяю мою неискусную юность и всю мою дальнейшую жизнь. Помоги мне достойно дойти до конца предначертанной мне Богом стези и благочестиво завершить мой монашеский подвиг!» Надо ли говорить, какие чувства всколыхнулись во мне при виде этой несказанно дорогой для меня святой иконы!

Затем моя землячка рассказала о недавнем варварском закрытии нашего монастыря богоборческой властью и о том, как эта святая икона оказалась в ее руках. При закрытии нашего монастыря невежественные воинствующие атеисты кощунственно уничтожали все святое в нашей обители — все то, чему благоговейно поклонялись их отцы, деды и прадеды.

И вот, после того как святая обитель была опустошена не помнящими своего родства отщепенцами, сельские женщины пошли собирать хворост в росший на крутом берегу лес. Неожиданно одна из них провалилась в какую-то канаву. Пытаясь выбраться из этой ловушки, она случайно нащупала в груде мусора святую икону. Когда односельчанки помогли ей выбраться из канавы, она, беспрестанно оглядываясь, полушепотом сообщила им о своей находке. Возвратившись домой, женщины стали совещаться: что делать дальше с этой святой иконой? Если хранить ее в чьем-то доме, то об этом могут случайно узнать власти — и тогда беды не оберешься. В конце концов женщины из своих скудных средств собрали деньги на дорогу до Костромы одной из них и поручили ей передать икону мне — с тем, чтобы я сохранил эту святыню.

Я припал на колени пред иконой, поцеловал ее, сердечно поблагодарил свою гостью и ее односельчанок за их трепетное отношение к церковным святыням. Исходя из того, что в мире нет ничего случайного, я считаю, что Сам Господь споспешествовал чудесному обретению этой святыни и руками крестьянки из села Крещатик вверил ее мне, дабы изуверы не кощунствовали над нею. Эта святая икона была всегда со мной, в моих архипастырских поездках по всему миру.

По молитвам Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова, мне посчастливилось побывать в тех местах, где ступала его нога. В 1993 году, во время моего визита к Вселенскому Патриарху Варфоломею, мне была предоставлена возможность посетить город Эфес, расположенный на расстоянии 400 км от Константинополя. В его окрестностях, в горах, находится дом, где после Распятия Своего Сына жила Божия Матерь, опекаемая Святым Апостолом, Евангелистом Иоанном Богословом. В этом святом месте Божия Матерь возносила Свои молитвы за весь мир и за весь род людской сущего и грядущих веков. После пребывания в доме Божией Матери я посетил в центре города Эфес святое место, где дивным образом был погребен Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов. Там в стародавние времена возвышался величественный храм, возведенный Святым равноапостольным императором Константином. К большому сожалению, к настоящему времени от храма сохранились лишь мраморные колонны и баптистерий, в котором Иоанн Богослов крестил и воцерквлял людей, уверовавших в Господа нашего Иисуса Христа.

Припав к святому месту, где был погребен Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов, я бесконечно благодарил Бога за то, что Он даровал мне неизреченную радость, о которой я даже не мог и мечтать в те времена, когда избирал себе духовника в Свято- Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре. А в Эфесе, в духовном общении со Святым Апостолом, Евангелистом Иоанном Богословом, я просил его молитв о моих родителях, о рабе Божием Дионисии и обо всех, почивших в Бозе. Прощаясь с Эфесом, я от всей души просил Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова не оставлять меня на трудном земном пути, подобно тому, как он в свое время не оставлял своим апостольским попечением семь Эфесских Церквей, о чем говорится в его Откровении.

И сейчас, когда я пишу эти строки, святая икона Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова находится в моей келий. Мой духовник, Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов постоянно напоминает мне о том, что когда Христа распяли, то все отреклись от Него, все ушли вслед за убийцами. И только он один остался с Матерью Христовой. Как и Мать Христова, он не дрогнул и стоял рядом с Нею при Кресте, готовый умереть за своего Учителя. Мой духовник, Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов взирает на меня своими глубокими, все ведающими очами, как бы спрашивая у меня отчет о каждом дне и часе моего архипастырского служения. Мой духовник, Святой Апостол, Евангелист Иоанн Богослов видел все несовершенство земной жизни. Он не упускал из виду того, что в сообщество христиан вливались не только подвижники, праведники, мученики, искренние и пылкие проповедники, но и сребролюбцы, властолюбцы, равнодушные попутчики. И, несмотря на это, он учил и учит нас братской любви друг ко другу. Созерцая его святой Образ, я каждый раз мысленно повторяю его слова: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас».

Ко всему изложенному выше я хочу присовокупить слова из моего духовного завещания: «Когда Господь призовет меня к уделу вечности, я прошу передать эту Святую икону Святого Апостола, Евангелиста Иоанна Богослова в Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, где она ранее находилась».

Рассказ о моем архипастырском служении на Костромской Кафедре подошел к концу. 21 апреля 1964 года Чиноначалием Русской Православной Церкви я был определен быть Епископом Аргентинским и Южноамериканским. Всемогущему Богу было угодно, чтобы я последовал завету Его возлюбленного Сына Иисуса Христа: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого духа…»

На востоке Ойкумены

Покинув гостеприимную землю Латинской Америки, я думал, что на этом мои архипастырские странствия по миру закончились. Но Господь рассудил иначе. В последующие годы, неся свое архипастырское служение на Харьковско-Богодуховской, Львовско-Тернопольской и вновь на Харьковско-Богодуховской Кафедрах, я побывал почти во всех странах мира. В общей сложности я налетал более миллиона километров. Но до 80-х годов XX века мне доводилось посещать лишь центральные и западные регионы нашей Ойкумены и Ближний Восток.

Самой примечательной из моих поездок этих лет была поездка на Святую гору Афон, которая как бы воскресила в моей памяти времена молодости, когда я, затаив дыхание, слушал рассказы Дионисия и бывшего афонского монаха Германа об этом святом месте. На Афон я отправился в 1978 году, в бытность мою Архиепископом Львовским и Тернопольским, как глава паломнической группы Русской Православной Церкви. Наше паломничество проходило во время Пасхальных праздников. Кроме знаменитого Афонского Свято-Пантелеимоновского монастыря, мы посетили Великую Лавру Святого Афанасия Афонского, Иверский монастырь, Сорокадневный монастырь.

Неизгладимое впечатление на всех нас, паломников, произвело посещение Дионисианского монастыря. Побывать в нем нам посоветовал незабвенный Митрополит Никодим (Ротов). Там находится галерея, стены которой расписаны 400 лет тому назад необычайно одаренным художником-монахом. Он, несомненно, обладал, кроме дара художника, еще и даром предвидения. Четыре столетия тому назад он изобразил на стенах галереи птиц с железными клювами, из которых извергается всеиспепеляющий огонь. Прямо во время полета птицы несут яйца. При падении этих яиц на землю возникают грибовидные облака, которые как две капли воды похожи на облака, образующиеся при взрывах атомных бомб.

Обозревая дивные красоты Святой горы Афон, я не раз вспоминал Дионисия, который именно здесь отрекся от предначертанного ему Богом жребия. Не раз приходила мне в голову мысль о том, насколько искусен и коварен дьявол-искуситель, и о том, какую алмазоподобную твердость должен воспитать в душе своей человек, чтобы достойно отражать все искушения врага рода человеческого.

Вспоминая Дионисия, я в Слове, произнесенном у Святой Плащаницы в Свято-Пантелеимоновском монастыре на Святой горе Афон в Великую Пятницу, отмечал, что промыслительные действия Божественной любви к человеку часто понимаются им превратно. В результате, он противится им и предает Божественную любовь, предпочтя ей греховные мгновения.

Затем, в конце ноября 1984 года я принял участие в открытии нового центра Малабарской Церкви в Нью-Дели и от имени Русской Православной Церкви возложил венок на месте кремации великой дочери индийского народа Индиры Ганди, которая 31 октября 1984 года была убита сикхами-сепаратистами, входившими в состав ее личной охраны.

И, наконец, Господь судил мне достичь восточного края Ойкумены — страны Восходящего Солнца, Японии. Я никогда не забуду того, как японцы чтят память своих соотечественников, погибших во время атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. 6 августа в Хиросиму съезжаются люди со всей Японии и из многих стран мира. В 9 часов вечера, когда над городом сгущаются сумерки, взрослые и дети пускают по реке, пересекающей город, изготовленные ими из дерева и картона фонарики, внутри которых горят свечи. Многие тысячи этих фонариков проплывают по реке через весь город. В это время буддийский монах, стоя перед микрофоном, читает заупокойную молитву. Из этой молитвы мне запомнились слова: «Наму нами дабуд». Правда, я не совсем уверен в том, насколько точно они воспроизведены мною на письме. К сожалению, словами невозможно передать и благоговейное поклонение японцев своим предкам, и их проявляющееся на каждом шагу почтительное отношение к людям старшего возраста. Мне также хотелось бы выразить свое искреннее восхищение удивительным трудолюбием японцев. Таких тружеников я не встречал нигде во всем белом свете. Народ Японии можно сравнить с пчелами, вся жизнь которых — непрестанный труд ради наполнения улья медом дивной сладости.

Во время пребывания в Японии меня обуревало страстное желание посетить могилу Святого равноапостольного Николая, Архиепископа Токийского и Японского. Подвигом этого ревностного миссионера, пламенного проповедника Православия я восхищался еще в юности, будучи насельником Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря. А много лет спустя, в мае 1971 года, когда я как Экзарх Центральной и Южной Америки, включая Мексику, по просьбе православных Кубы посетил Гавану, мне довелось узнать об одном эпизоде миссионерской деятельности великого Святителя, о котором не упоминается ни в его «Житии», ни в обширной литературе о нем. Произошло это так. В Гаване, во время встречи с представителями разных христианских Церквей Кубы, я узнал, что Чрезвычайный и полномочный посол Японии на Кубе, господин Широ Коидо — православный христианин. Несказанно удивившись этому, я решил нанести визит японскому послу. Визит состоялся 17 мая 1971 года. Господин Широ Коидо принял меня с особым радушием. Прежде всего оно проявилось в том, что он встретил меня у входа в свою резиденцию. Затем, испросив моего архиерейского благословения, он, как всякий православный христианин, поцеловал мою руку — руку архипастыря Церкви Христовой.

Во время нашей очень теплой беседы я спросил посла, почему он, дипломат высокого ранга, — не буддист и не синтоист, а православный? Чем объясняется столь исключительное явление в высших кругах японского общества?

Отвечая на мой вопрос, господин Широ Иоидо рассказал такую историю. В последней трети XIX в., когда Святитель Николай, еще в сане архимандрита, осуществлял свою миссию в Токио, предки посла жили в Нагасаки, в тысяче с лишним километров от столицы.

Его дед был верховным буддийским жрецом в этом портовом городе. И вот однажды верховный жрец Нагасаки узнал, что какой-то русский (а это был Святитель Николай) обращает японцев в православную веру. Возмущенный до предела, верховный жрец дал у жертвенника главного буддийского храма Нагасаки самурайскую клятву в том, что он немедленно отправится в Токио и возвратится домой только тогда, когда убьет русского смутьяна. Затем он взял в свои руки посох странника и пешком направился на север страны. Возвратился он только через два года. И возвратился не верховным жрецом, правоверным буддистом, а православным священником, рукоположенным Святителем Николаем, которого он намеревался убить. Так, благодаря подвигу веры бывшего буддийского верховного жреца Нагасаки, обращенного Святителем Николаем, и на юге Японии засияла дивным светом лампада Православия. Она не угасла и спустя много лет после отхода к вечности великого Святителя Николая и рукоположенного им в православного священника деда японского посла. И поныне святую православную веру в Японии исповедуют более 35 тысяч человек.

Слушая этот удивительный рассказ Чрезвычайного и полномочного посла Японии на Кубе, я постиг силу слов Христовых: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, что бы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал…».

Милостивый Господь помог осуществиться моему желанию: почтить память Святителя Николая. Пребывая в Японии, я не только посетил священную могилу великого миссионера Русской Православной Церкви, Святого равноапостольного Николая (Касаткина), но и имел духовное счастье сослужить в Божественной Литургии с тогдашним Предстоятелем Японской Православной Церкви, Митрополитом Феодосием в Соборе Святителя Николая, заложенном и возведенном его усердными трудами. Я также побывал в городе Нагасаки, где поклонился могилам наших соотечественников, покоящихся там, а также почтил память жертв атомной бомбардировки.

Посещением Японии мои архипастырские миссии во многие страны мира не закончились. Во время полетов из Москвы в Токио, или Буэнос-Айрес, или Вашингтон, или в какие-то другие города многих стран мира я в своих молитвах не забывал о том, что Господь расстелил предо мною эти пути ради жребия, который Он вверил мне после того, как его попрал Дионисий Бевцик. Пролетая над землей, читая во время длительных полетов Святую Псалтирь, вглядываясь в простирающиеся подо мною живописные просторы мира Божьего, совершая богослужения и в величественных Соборах, и в скромных храмах разных стран, я не забывал о предначертанном мне Богом жребии, который чудесным образом переплелся с судьбой моего соседа Дионисия из далекого буковинского села. И сегодня — и во время свершаемых мною богослужений, и в молитвах моих бессонных ночей — я взывал и буду взывать ко Господу: «Господи, помяни измученную душу раба Твоего Дионисия!»

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *